и побиравшегося на базаре у южных ворот Овадьягу видел редко, и тот не узнавал в аккуратно одетом и пахнущем благовониями царском чиновнике своего сына. А ведь когда-то, и Овадьягу хорошо это знал, все исраэльтяне молились Богу Единому, тогда, когда были они с Иудеей одним царством, и правили ими мудрые цари Давид и Соломон. Много воды утекло с тех времен, много раздоров и распрей прошли кровавыми годами в среде народа. И стали Исраэль и Иудея ненавидеть друг-друга. А потом пришла царица Йезевель, и с ней — сотни жрецов Баала и Ашейры. Столбы священные поставили они на высотах Шомрона, где приносились жертвы кровавые. По слухам, и детей-первенцев приносили в жертву жрецы Бааловы. И вид у них был непотребный — они гладко брили бороду и голову, и волосы на теле выстригали как женщины, и глаза свои подводили сурьмой и синькой, и лежали друг с другом, как мужчина с женщиной. Тьфу, мерзость!
Овадьягу встрепенулся и тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Ослик, на котором он приехал, протяжно закричал, словно подзывая хозяина, и бил себя по бокам хвостом, отгоняя мух. Вечер, сухой и полный безумия, наваливался сверху на Шомрон, мгла спускалась с Моавских гор, сухой ветер свистнул в ущелье, швырнул пригоршней песка, заскрипевшего на зубах. На соседнем холме, где стояла грубо выпиленная из дерева Ашейра, деревянный столб, повторяющий очертания женской фигуры, послышался мерный голос тимпанов и барабанчиков, взвизгнула дудка. Там начиналась ночная служба богине. Овадьягу заторопился к ослику, погладил его теплую морду, с трудом влез на худую спину, поморщился от боли в заднице — хребет ослиный сильно давил на крестец. Ослик перебирал тонкими ногами, щелкал копытцами по камням. Писец ехал, жмурясь от длинных лучей склонявшегося за горизонт солнца. Неожиданно в сухом мертвящем воздухе, в такт взвизгиваниям дудок, раздававшимся эхом над долиной, послышался стук копыт. Навстречу Овадиягу появились трое всадников, лошади шли мягкой иноходью. Остановили лошадей. В одном из освещенных багряницей заходящего солнца людей писец сразу узнал царя Ахава.
Овадиягу кубарем скатился с костлявой ослиной спины, подбежал к Ахаву, задрав лицо кверху, с ужасом вглядываясь в искаженные черты царского лика. От Ахава несло вином и потом, он качался в седле, тонкая струйка слюны сбегала по подбородку. Никогда Овадиягу не видел великого воина в таком жалком и совсем не царском виде.
— Смерть, Овадья, — прохрипел царь, — смерть нам всем наступает. Кровью упился я, и вином молодым21 — ибо не стало воды в Израиле. К кумирам Ашейры направился я, как сказала мне супруга моя, мудрейшая из мудрых, и там танцевал вокруг статуй вместе со жрецами. А потом они повалили наземь молодого телка, и старший надрезал ему шейную вену, и я пил, и они пили, а кровь такая вкусная!..
Ахав дергался всем телом, голос его сорвался, он завыл по-шакальи и впился ногтями в лицо, разрывая кожу.
— Крови хочу! И они, они все хотят моей крови! Они кругом, они умирают от жажды! Они псы, они сожрут меня и упьются кровью моей, ибо жаждут, солнце иссушило их головы, младенцы их дохнут как мухи — а они ждут!
Он соскочил с коня, шатаясь, доверительно оперся о плечо Овадьягу, задышал ему в лицо гадким кровяным запахом, задергался, запричитал булькающим шепотом
— Жрецы, люди святые, молятся Баалу, Баалу — владыке земли, Ададу — владыке неба, Ашейре, богине войн, молятся, тучных быков закалывают, а дождя нет! Нет дождя, Овадиягу!!! Скоро мы все погибнем, а что делать? Что делать, старый мой писец? Ты, ты, которого я знаю, как человека неглупого, скажи… что делать?
Шепот его стал зловещим.
— Может, нам других жрецов позвать-то? Может, не надо было убивать жрецов Бога Единого? Авось, Боженька смилостивится, дождик пошлет, а? Ну, Овадиягу, найди мне одного хотя бы жреца, или пророка из Иудеи — пусть заклянет и вымолит дождик? А я его — так и быть — не казню, велю помиловать, а?
Глаза Ахава смотрели с прищуром, и, хотя они помутнели от безумия, взгляд царский, словно шило сапожника, входил в кожу, проникал в голову, бродил между ребер и окутывал царедворца слизкой неприятной, почти физический ощутимой, пеленой.
Овадьягу затрясся от страха — если царь узнал про спрятанных в пещерах пророков, долгими пытками будут казнить Овадьягу, отрежут пальцы, бросят в яму со змеями, будут измываться и поливать раны помоями, ох, не дай Бог, не дай Бог, а что же делать? Овадьягу набрал полную грудь воздуха, резко выдохнул, и еще раз пристально взглянул в безумные царские глаза.
— Если я приведу к тебе пророка, о, царь, — спросил он, — ты не велишь казнить меня?
Ахав икнул, с удивлением посмотрел на Овадьягу, и вдруг тело его затрясло словно судорогой, и кровавая рвота овладела царем. Казалось, кровь шла у него из глаз и ушей, словно какая-то древняя мерзость, проклятие выходила из тела и падала оземь, разбиваясь на тысячи брызг. Это продолжалось недолго. Царь выдохнул воздух, снова вдохнул, и тряхнул головой. Утер карминной ладонью рот, выхаркнул свирепое слово:
— Веди!
***
Утро выдалось сухим и холодным. Элиягу шел быстро, и ноги его гудели от прохладной сухой земли, натруженные отвердевшие пятки разбрасывали мелкие камушки, хлестала по лодыжкам высокая высохшая трава по сторонам дороги. Утренний ветер выл, швырял в глаза острую мелкую пыль. Уже девятый день шел пророк неутомимо — зная, что вот-вот встретится ему царь Ахав, исполненный важности, на могучем чалом жеребце своем, в броне, на которой лучи утреннего солнца выжигают невнятные письмена. И будут за ним идти толпой голые в той или иной степени жрецы-заклинатели, и такие же непотребные размалеванные девки, и в руках у них будут плети и кинжалы, и они будут хлестать себя по спинам, и пить свою мочу — потому что воды в Исраэле уже три года как нет. Так и произошло, даже еще драматичней. И подбежал первым к Элиягу бивший себя кулаками в безволосую грудь мерзкий жрец, разрисованный татуировками, с подведенными по-бабьи глазами и закричал тонким голосом, показывая на железный обруч с рогами на своей голове:
— Избодаю тебя, как Баал славен, избодаю тебя, швырну тебя оземь, вырву твое сердце, выпью кровь твою, не быть тебе живым, не быть мертвым, кожу сниму с тебя, волосы оторву твои и бороду вырву!
После этого пророк упал на спину и стал кататься по земле и камням, так, что тело его вмиг покрылось рваными ранами и кровоподтеками.
Элиягу спокойно встал, глядя на катающегося у его ног бесноватого.
Подошел второй, с длинной седой бородой, заплетенной, словно женские волосы,
